Неточные совпадения
Самгин свернул за угол в темный переулок, на него налетел
ветер, пошатнул, осыпал пыльной скукой. Переулок был кривой, беден домами, наполнен
шорохом деревьев в садах, скрипом заборов, свистом в щелях; что-то хлопало, как плеть пастуха, и можно было думать, что этот переулок — главный путь, которым
ветер врывается в город.
За окном
ветер встряхивал деревья, шелест их вызывал представление о полете бесчисленной стаи птиц, о
шорохе юбок во время танцев на гимназических вечерах, которые устраивал Ржига.
Разыгрался
ветер, шумели сосны, на крыше что-то приглушенно посвистывало; лунный свет врывался в комнату, исчезал в ней, и снова ее наполняли
шорохи и шепоты тьмы.
Ветер быстро рассеял короткую ночь весны, небо холодно позеленело. Клим окутал одеялом голову, вдруг подумав...
Шорох повторился, но на этот раз с обеих сторон одновременно.
Ветер шумел вверху по деревьям и мешал слушать. Порой мне казалось, что я как будто действительно слышу треск сучков и вижу даже самого зверя, но вскоре убеждался, что это совсем не то: это был или колодник, или молодой ельник.
Небо почти все прочистилось. Свежий
ветер чуть-чуть навевал с Днепра. Если бы не слышно было издали стенания чайки, то все бы казалось онемевшим. Но вот почудился
шорох… Бурульбаш с верным слугою тихо спрятался за терновник, прикрывавший срубленный засек. Кто-то в красном жупане, с двумя пистолетами, с саблею при боку, спускался с горы.
Последний стих прозвенел и потерялся в воздухе, покрытый явно сочувственным
шорохом берез, шевеливших на легком
ветру нависшими ветками. Ямщик, казалось, забыл уже о седоках, и через минуту песня опять тянулась, отвечая
шороху деревьев...
Ночью, лёжа в постели, он слышал над головой мягкий
шорох, тихие шаги, и это было приятно: раньше, бывало, на чердаке шуршали только мыши да
ветер, влетая в разбитое слуховое окно, хлопал чем-то, чего-то искал.
Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум морских волн, — задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о мятежной жизни. Всё мягче становилась ночь, и всё больше разрождалось в ней голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимых обитателей становились тише, заглушаемые возраставшим
шорохом волн… ибо усиливался
ветер.
В каждом звуке: в
шорохе соломы, приподымаемой порывами
ветра, в шуме воды, которая, скатываясь с кровель, падала в ближайшие лужи, поминутно слышались ему погоня и крики, звавшие на помощь.
Темно и холодно. За стёклами окна колеблются мутные отблески света; исчезают, снова являются. Слышен тихий
шорох,
ветер мечет дождь, тяжёлые капли стучат в окно.
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно отозвались в его сердце; каждый свист неугомонного
ветра заставлял его вздрогнуть, малейший
шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..
В ласковый день бабьего лета Артамонов, усталый и сердитый, вышел в сад. Вечерело; в зеленоватом небе, чисто выметенном
ветром, вымытом дождямии, таяло, не грея, утомлённое солнце осени. В углу сада возился Тихон Вялов, сгребая граблями опавшие листья, печальный, мягкий
шорох плыл по саду; за деревьями ворчала фабрика, серый дым лениво пачкал прозрачность воздуха. Чтоб не видеть дворника, не говорить с ним, хозяин прошёл в противоположный угол сада, к бане; дверь в неё была не притворена.
Солнце село. Облака над морем потемнели, море тоже стало темным, повеяло прохладой. Кое-где уж вспыхивали звезды, гул работы в бухте прекратился, лишь порой оттуда тихие, как вздохи, доносились возгласы людей. И когда на нас дул
ветер, он приносил с собой меланхоличный звук
шороха волн о берег.
Сверкнула молния; разорванная ею тьма вздрогнула и, на миг открыв поглощённое ею, вновь слилась. Секунды две царила подавляющая тишина, потом, как выстрел, грохнул гром, и его раскаты понеслись над домом. Откуда-то бешено рванулся
ветер, подхватил пыль и сор с земли, и всё, поднятое им, закружилось, столбом поднимаясь кверху. Летели соломинки, бумажки, листья; стрижи с испуганным писком пронизывали воздух, глухо шумела листва деревьев, на железо крыши дома сыпалась пыль, рождая гулкий
шорох.
Сеяло мелкой, сухой изморозью, гулял, резко встряхиваясь, острый, злой
ветер, разгоняя в темноте тихий
шорох и жуткие шумы.
Я молчал. Над горами слегка светлело, луна кралась из-за черных хребтов, осторожно окрашивая заревом ночное небо… Мерцали звезды, тихо веял ночной ласково-свежий
ветер… И мне казалось, что голос Микеши, простодушный и одинаково непосредственный, когда он говорит о вере далекой страны или об ее тюрьмах, составляет лишь часть этой тихой ночи, как
шорох деревьев или плеск речной струи. Но вдруг в этом голосе задрожало что-то, заставившее меня очнуться.
Меня окружала таинственная обстановка, какое-то странное сочетание лесной тишины, неумолчного шума воды в реке, всплесков испуганных рыб,
шороха травы, колеблемой
ветром.
Странный, пустой, но неприятный случай этот подействовал на Глафиру Васильевну очень неприятно, — она тяготилась мертвым безмолвием зал, где тревожному уху ее с пустынных хор слышалась тихая речь и таинственный
шорох; ее пугал сумрак сонных кленов, кряхтящих под
ветер над сонным, далеким прудком старинного парка; ее пугал даже всплеск золотистого карася на поверхности этой сонной воды.
Потом было долгое молчание, свист бури,
шорохи и шепоты
ветра.
Непрерывный гул стоял над садом — странный, зловещий и сухой, как только осенью деревья шумят.
Ветер порывами проносился за темными окнами; стволы лип скрипели; в печной трубе слышался
шорох.
Был десятый час утра. Дул холодный, сырой
ветер, тающий снег с
шорохом падал на землю. Приемный покой N-ской больницы был битком набит больными. Мокрые и иззябшие, они сидели на скамейках, стояли у стен; в большом камине пылал огонь, но было холодно от постоянно отворявшихся дверей. Служители в белых халатах подходили к вновь прибывшим больным и совали им под мышки градусники.
Черная половина земской избы, куча сена в углу,
шорох тараканов, противная нищенская обстановка, голоса понятых,
ветер, метель, опасность сбиться с дороги, и вдруг эти великолепные светлые комнаты, звуки рояля, красивые девушки, кудрявые дети, веселый, счастливый смех — такое превращение казалось ему сказочным; и было невероятно, что такие превращения возможны на протяжении каких-нибудь трех верст, одного часа.
Снаружи бушевал
ветер; с шелестящим
шорохом он проносился по соломенной крыше и глухо ворчал в трубе. Мавра, покрытая тулупом, хрипло стонала, в груди ее клокотало.
И вот он ждет Мариорицу полчаса и более, в
шорохе шагов запоздалого прохожего или ночного лазутчика, в шелесте
ветра, в полете птицы, в огоньке, блеснувшем и померкшем в одной из дворцовых комнат.